«Я был убит 2 марта 1943 года», — начинается одна из рукописей Льва Засецкого. Это не метафора. После тяжелейшего ранения на Второй мировой войне этот уроженец Тульской области России действительно перестал быть прежним человеком. Потеряв четверть мозга, блестящий студент-инженер практически лишился памяти, речи, умения читать и ориентироваться в мире. Но не сдался. И следующие 25 лет своей жизни посвятил отчаянной борьбе за возвращение к нормальности и ведению дневников, которые не мог даже прочесть. Они стали уникальным материалом для ученых и врачей. Биография Льва Засецкого — это история о человеческой стойкости, о способностях нашего мозга и о том, что делает с людьми война.
Случаю Засецкого посвящена книга основателя советской нейропсихологии Александра Лурии «Потерянный и возвращенный мир» (1971), которая была переведена и издана на Западе и получила большую известность в научном мире. Именно она стала основным материалом для статьи. Большую часть книги составляют дневники Засецкого — мы приводим его цитаты так, как писал их герой, — с сокращениями, но без изменений стиля.
Из инженера в огнеметчика
Лев Засецкий родился 9 августа 1920 года в поселке Казановка Кимовского района Тульской области, рос в ближайшем городке Епифань. Ему не было и двух лет, когда отец, горный инженер, погиб на угольной шахте, и неграмотной матери пришлось одной поднимать четверых детей. Семья жила тяжело и бедно, но Лев с ранних лет «тянулся к наукам, к знаниям». Школу он окончил с отличием и мог поступить в любой вуз без экзаменов. Выбрал Тульский механический институт. Юноша мечтал стать инженером, «оказать своему народу многостороннюю помощь в области науки и техники», помогать матери. Окончил третий курс, собирался на практику.
«В моем воображении рисовался завод, моя практическая работа!.. А там лучшие проекты! Отличное окончание института… аспирантура и… самостоятельная работа для лучшего будущего!» — напишет потом Засецкий в своем дневнике.
Все круто изменилось 22 июня 1941 года. «Я шел рано по городу… в институт, как вдруг услышал (я даже вздрогнул!) страшную весть: война с Германией». Вместе с другими студентами Лев ушел на фронт, собираясь вернуться к учебе после конца войны.
Студент-инженер стал воентехником 1-го ранга, а потом — лейтенантом и командиром взвода ранцевых огнеметчиков. Из архивных документов известно, что «своим взводом разбил 12 немецких дзотов, лично сам убил пять немцев». В 1942-м он был ранен в висок, но быстро вернулся в строй.
День, который изменил все
Начало весны, 2 марта 1943 года, Западный фронт, Смоленская область, река Воря под Вязьмой. Взвод Засецкого ждал приказа к наступлению вторые сутки. Их задачей было прорвать оборону немцев на противоположном высоком берегу.
«Погода тихая, солнечная, но еще сырая. Валенки у всех промокли насквозь, и всем хотелось немедленно наступать».
Наконец приказ поступил. После короткой артиллерийской подготовки советские солдаты побежали по открытому пространству через замерзшую реку.
«Ни выстрела, ни звука. Вдруг засвистели пули немцев, застрекотали по бокам пулеметы. Засвистели пули и над моей головой. Я прилег. Но ждать долго нельзя, тем более что наши орлы начали забираться наверх. Я вскочил со льда под пулеметным обстрелом, подался вперед — туда, на запад, и…»
Пуля вошла ему в голову сзади слева, чуть выше затылка, и застряла в мозгу. Больше Лев ничего не помнил.
Жизнь заново
22-летний парень надолго впал в кому. Несмотря на обработку раны, в полевых условиях в мозгу началось воспаление. Было проведено несколько операций. В итоге молодой офицер потерял около четверти мозгового вещества. В черепе осталось отверстие около 16 квадратных сантиметров (примерно как спичечный коробок по площади) — тогда такие повреждения не умели закрывать пластиной.
В конце концов Засецкий очнулся в госпитальной палатке. «Голова была словно совершенно пустая, порожняя… просто тупо болела, шумела, кружилась».
Сперва он не помнил почти ничего. Врач подходил к нему и спрашивал: «Ну, как дела, товарищ Засецкий?» Лев даже не понимал, что обращаются к нему. «И когда он мне несколько раз называет мою фамилию, я наконец вспоминаю, что фамилия „Засецкий“ — это моя фамилия, и только тогда говорю ему: „…ничего“…»
Парень забыл простые физиологические действия, не мог управлять мимикой, делать жесты, подозвать сиделку и даже ходить в туалет.
«Ночью я неожиданно проснулся и почувствовал какое-то давление в животе. Да, в животе что-то мешалось, но только мочиться мне не хотелось, но чего-то мне хотелось сделать, но что? <…> И я вдруг решил сходить на „двор“, но только долго догадывался, как же это нужно сделать. Я уже знал, что у меня есть отверстие для удаления из организма мочи, но требовалось чего-то другое, другое отверстие давило мне живот, а я забыл, для чего оно нужно».
«Я просто, кажется, превратился от ранения головы в какого-то странного ребенка», — писал он потом.
Зрение, тело, пространство
Мир Засецкого буквально раскололся на части. Глаза его были в порядке, но от поражения левой части мозга он больше не воспринимал правую половину зрительного поля. Представьте, что, куда бы вы ни смотрели, вы ничего не видите справа от центральной оси — именно такой была картина для Льва. Часто он «терял» правую половину своего тела, не ощущал ее. «Вдруг я вздрогнул и побледнел: я не видел перед собой правой стороны тела, руки, ноги… Куда же они могли исчезнуть?»
Но и видимая, левая половина мира Засецкого была искажена, словно в помехах. Предметы воспринимались им фрагментарно: «Когда я смотрю на ложку, на ее левый кончик, то я удивленно не пойму, почему я только вижу один кончик ложки, а не всю ложку…» Он постоянно натыкался на предметы справа, не мог определить, где право и лево, промахивался, пытаясь сесть на стул или есть ложкой.
При этом далеко не все врачи понимали, что происходит с больным. Вот его вызвали к окулисту. Та показывает на фигуру и спрашивает: «Куда смотрит это незамкнутое колечко?» «А я смотрел на нее и не понимал ее вопроса, и по-прежнему молчал. Врач с неудовольствием смотрела на меня. „Ну что же вы молчите? Куда смотрит это разомкнутое кольцо — влево или вправо?“ Теперь я смотрел на незамкнутое кольцо, наконец, понял вопрос, но не в силах был решить задачу, что значит слово „влево“ или „вправо“. И я опять вынужден был сказать: „Я не знаю…“ Врач начала повышать на меня голос и сказала: „Не притворяйся, что не знаешь“».
Даже спустя долгое время зрительное восприятие у Засецкого не наладилось. «После ранения по-настоящему целиком я не могу видеть ни одного предмета, ни одной вещи. Мне приходится теперь все время довоображать их», — писал он потом.
Мужчина не мог ориентироваться в пространстве, определить направление звука, терялся даже в знакомых местах. «После ранения я не представляю сущности пространства, я не понимаю пространства, боюсь его… И даже когда я сижу сейчас возле стола и вижу окружающие предметы, то я и почему-то боюсь дотрагиваться до них…»
Само ощущение тела «сломалось», Льву иногда внезапно казалось, что его части меняют размер: «Голова моя в стол величиною… А руки, ноги и туловище стали малюсенькими…»
Туман беспамятства
Еще бо́льшим ударом стала потеря памяти и способности свободно владеть языком. «Я забыл все на свете и теперь снова начинаю осознавать, запоминать, понимать уже той памятью, которой я пользовался еще в детстве…»
В первые недели он не помнил своих имени и отчества, не знал, есть ли у него родные, откуда он родом. Постепенно память начала возвращаться, но странным образом. Недавние события оставались стерты, а всплывали воспоминания о детстве, школе. Вызвать их он не мог — они приходили лишь сами, обрывками, помогало то, что Засецкий видел вокруг.
«К концу второго месяца ранения я уже всегда помнил Ленина, солнце и месяц, тучу и дождь, свою фамилию, имя, отчество. Я даже иногда начинал припоминать то, что у меня есть где-то мать с двумя сестрами, что был и брат перед войной, который в начале войны (он служил в армии в Литве) пропал без вести».
Но дело не только в воспоминаниях о событиях. Повреждены были гораздо более глубокие слои памяти и логического восприятия. Мозг Засецкого потерял связь между предметами и их названиями, между словами и их значениями. Афазия — так называются подобные расстройства речи.
«Словно навесили некий замок на память…» Подбор нужного слова превращался в мучительный поиск: «Я без конца мучаюсь, ищу и часто не найду то или иное слово для своей же речи и мысли».
Парень нормально воспринимал мир вокруг — пока не пытался думать о нем словами.
«Я гляжу своими глазами на все окружающее меня тихо и спокойно, и мне кажется, что все это окружающее мне понятно, знакомо. А как только я начинаю думать обо всем окружающем и начинаю вспоминать о каждой вещи, что я вижу сейчас, и начинаю спрашивать себя, а как же называется та или иная вещь, то я почему-то наполовину или более перестаю понимать эти вещи».
И наоборот — услышав слово, он не сразу понимал его смысл или не мог представить образ предмета. Даже части тела на себе он подолгу не мог найти, когда его просили показать глаз или ухо.
Совершенно забыл Засецкий и все сложные понятия, которые знал раньше, даже такие школьные, как арифметика или глагол, лишь ощущал, что когда-то эти слова были ему знакомы. Все годы образования были безвозвратно утрачены.
Речь, грамотность и личность
Понимание речи осталось у Льва нарушенным на всю жизнь: когда с ним говорили, он улавливал лишь отдельные слова, теряя общий смысл. Более того, он путался в грамматических конструкциях, если они были сложнее простейших.
«Уже идет пятый год с тех пор, как я сделался „афазиком“ и не понимаю таких простых понятий, вроде „мамина дочка“ и „дочкина мама“, „хозяин собаки“ и „собака хозяина“, „муха меньше или больше слона“», — писал он. Засецкий понимал, что муха меньше слона по факту, но когда видел подобную фразу, не мог ее осознать. А уж если нужно было осмыслить сложное предложение с нагромождением описаний, то вся картина разваливалась перед ним на куски.
Молодой человек все понимал и чувствовал, но толком высказаться вслух ни о чем не мог. Он ощущал себя живущим в «частоколе нерасшифрованных слов и невоплощенных мыслей».
Особенно болезненным для бывшего студента-отличника, знавшего наизусть множество стихов, владевшего немецким и анлийским языками, стало осознание собственной неграмотности. Он не мог прочесть вывеску в госпитале, буквы казались ему «иностранными». Газета «Правда», которую читал другой больной, была для него набором неизвестных знаков. И опять он сталкивался с непониманием окружающих.
«Глазной врач посадил меня на стул… взял указку и показывает на букву, сначала на среднюю. А я вижу какую-то букву, но не знаю совсем, что это за буква, и молчу… Врач-женщина начинает нервничать: „Что же вы молчите?“ Наконец я вспомнил что-то и говорю: „Не знаю!“ Врач в гневе, но удивлена, как мне показалось: „Неужели вы до сих пор неграмотны?“»
Писать Лев тоже не мог — карандаш в руке не слушался, вместо букв получалось «обычное чирканье ребенка».
При этом его эмоциональный мир, личность, способность тонко чувствовать и сопереживать сохранились. Молодой человек остро осознавал свою трагедию, испытывал стыд и отчаяние: «Я сделался от ранения в полном смысле слова ненормальным человеком…» Ему казалось, что он живет во сне: «Я никак не могу поверить этому несчастью… Не сон ли я это вижу все время? Но сон не должен тянуться так долго… Значит, не сплю я… а наяву. Но какая это страшная болезнь!»
Судьбоносная встреча
После скитания по разным местам лечения Засецкий оказался в нейрохирургическом восстановительном госпитале в поселке Кисегач на Южном Урале, который организовал в дни войны уже тогда знаменитый советский психолог, профессор Александр Лурия (1902−1977) — один из основоположников нейропсихологии. В этом госпитале он и еще три десятка специалистов из Москвы лечили и изучали раненых с травмами головы, которых туда привозили со всех фронтов. Только там Львом наконец начали заниматься по-настоящему.
«В мой кабинет вошел молодой человек, почти мальчик, с растерянной улыбкой, он глядел на меня, как-то неловко наклонив голову, так, чтобы лучше меня видеть: позже я узнал, что правая сторона зрения выпала у него и, чтобы рассмотреть что-то, он должен был повернуться, используя сохранную у него левую половину», — так описывал Лурия их первую встречу с Засецким.
Когда профессор попросил его прочитать страницу, Лев ответил: «…Нет, что это?.. не знаю… я не понимаю, что это… Нет… какое это?» Он не мог написать свое имя, не мог сосчитать простейшие числа, не мог определить право и лево.
Обследовав Засецкого, ученый понял, что перед ним уникальная возможность изучить работу мозга после тяжелейшего локального поражения. У парня были разрушены сложно организованные отделы в области теменно-затылочно-височной коры головного мозга, отвечающие за пространственную ориентацию, синтез комплексных зрительных образов и организацию речи, понимание логических связей между предметами. А вот лобные доли, отвечающие за сознание, критичность мышления, волю, остались нетронутыми. Лев понимал весь ужас своего положения, страстно желал вернуться к нормальной жизни и готов был бороться ради этого. Что было большой редкостью для таких тяжелых случаев.
Борьба за буквы и прорыв в письме
Вместе со специально подготовленными логопедами Засецкий начал учиться грамоте заново. Шло тяжело. Буквы он запоминал по одной, учил их месяцами и так и не мог выучить. Приходилось ассоциировать каждую букву со знакомым словом (З — своя фамилия, Ж — сестра Женя, Ш — брат Шура), но ведь и со словами было сложно. Потом он понял, что может перебирать алфавит по очереди, как в детстве, и так доходить до нужных букв. Азбуку Лев в итоге усвоил, но проблемы со зрением и памятью не позволяли ему читать нормально:
«Когда я начинаю читать слово, хотя бы слово г-о-л-о-в-о-к-р-у-ж-е-н-и-е, то я сейчас гляжу на букву „к“ — на ее самый верхний правый кончик — и вижу только буквы слева „в-о-к“, справа же от буквы „к“ и во все стороны я ничего не вижу; слева же от буквы „к“ я вижу две буквы „в-о“, а дальше еще влево и опять ничего не вижу».
Он мог часами сидеть над одной страницей текста, медленно складывая буквы, забывая начало слова, когда доходил до конца, и снова возвращаясь к началу. Чтение оставалось для Засецкого пыткой всю жизнь.
А вот с письмом произошел перелом. Лурия, осознав, что пациент неспособен складывать черточки в буквы, но имеет ненарушенные двигательные навыки, предложил ему необычный метод, основанный на том, что «руки помнят»: мы приучены к письму с детства, на уровне моторики, и можем делать это не глядя. Словом, Лурия предложил Засецкому просто взять — и писать.
«Профессор… просит меня, чтобы я написал не по буквам, а сразу, не отрывая руки с карандашом от бумаги. И я несколько раз (переспросил, конечно, раза два) повторяю слово „кровь“ и, наконец, беру карандаш и быстро пишу слово, и написал слово „кровь“, хотя сам не помнил, что написал, потому что прочесть свое написанное я не мог».
Так Засецкий освоил «автоматическое» письмо. Короткие слова он мог писать сразу, более длинные — по слогам. Скоро он восстановил навык как до ранения. Да, он не мог прочесть то, что пишет, но по крайней мере теперь мог выражать свои мысли и сохранить их.
Лурия наблюдал и исследовал состояние Засецкого, помогал ему восстанавливать утраченные навыки. А тот, в свою очередь, с потрясающей точностью описывал внутренние переживания, давая бесценный материал для понимания работы человеческого мозга. Попав домой после госпиталя, оставшись без реабилитации, Лев снова разыскал Лурию и написал ему письмо, а тот вызвал его к себе в институт в Москву, чтобы обследовать и помочь. Это было началом многолетнего сотрудничества ученого и пациента.
Непонимание и одиночество
Но дома после выписки из госпиталя Засецкого ждала гораздо более сложная реальная жизнь. Проблемы начались еще с дороги: ему не дали сопровождающего, и он с трудом ориентировался на вокзалах и в пересадках, постоянно спрашивая дорогу и не понимая ответов. Попав в Тулу, где учился три года, он не узнал ее, отчего было «смешно самому, но очень больно на душе».
В родном поселке Казановка, а потом в райцентре Кимовске, куда скоро переехала его семья, оказалось не легче. Рядом были мать и сестры, но, видя внешне здорового мужчину, они не вполне понимали, насколько ему сложно, и часто проявляли нетерпение. Он не мог выполнять простейшую работу по дому, постоянно все путая и забывая.
«Вот дома мне мать скажет хотя бы так: „Поди и сходи в наш сарай, слазь там в погреб, набери там из кадки соленых огурцов…“ Я не сразу понял… прошу повторить… Мать повторила… Теперь я услышал слова: „сарай“, „погреб“, „огурцы“, а все остальные слова я мигом забыл… Наконец, я понял эти три слова (уж прошли минуты!), теперь мне надо спросить у матери, что она там просила сделать. Я оглянулся — матери нет дома. И вдруг она снова входит в квартиру, и я увидел, что она успела уже сходить в сарай… и вот принесла огурцы вместо меня…»
Попытки общаться превращались в пытку. Лев понимал, что происходит вокруг, переживал, но не мог выразить свои мысли и чувства. «Мои родные пробуют переспрашивать меня… но, не добившись от меня нужных слов, они отходят от меня или отмахиваются, что, мол, все равно не доскажет, не вспомнит, что хотел рассказать».
Несмотря на все трудности, Засецкий не только сидел в четырех стенах. Он выходил гулять, хотя легко терялся. Отправлялся в магазин, хотя не мог правильно посчитать деньги или проверить сдачу. Что уж говорить о госорганах: «Когда я пытаюсь обращаться в какое-нибудь учреждение, то я целый день только и думаю, что и как я это скажу…»
Лев старался посещать клуб, ходил на лекции, в кино, на спектакли — несмотря на то, что не успевал следить за сюжетом, не понимал бо́льшую часть слов, быстро все забывал. Однажды в конце лекции он решился задать выступающему вопрос: «В это время я чувствовал себя более нормальным, то есть голова болела и шумела слабее. Лектор просит меня назвать вопрос. Я слышу это, но почему-то не могу говорить… хотя я в этот раз не был взволнован, был спокоен. Моя речь словно захлопнулась, закрылась на какой-то непонятный ключ. Весь зал смотрит на меня, ждет, что я скажу… Видя, что я или забыл, что нужно говорить, или, подумав, что я полупьян, соседи по стульям сказали: „Ну, садись тогда“. И я сел на стул».
Засецкий остро переживал свою «ненормальность», контраст между внутренним миром, сохранившим способность чувствовать и понимать красоту (в дневнике, например, много описаний природы), и невозможностью полноценно взаимодействовать с внешним миром.
Дневник как главный труд жизни
Лев отчаянно хотел учиться или работать, быть полезным, но не мог. Тогда он нашел единственный доступный ему способ самореализации — писать. Еще в 1944 году он начал вести дневники, назвав рукопись сначала «История страшного ранения», а затем — «Снова борюсь!».
Процесс письма был изнурительным. Нужно было сначала «поймать» мысль, потом искать нужные слова в разрушенной памяти или слушая радио, записывать их на клочках бумаги, составлять фразы, сверяя их с тем, как пишут в книгах, и только потом переносить в тетрадь. «А как тяжело писать. Вот придет в голову мысль… Начинаю по этой мысли искать слово, другое, третье же слово для нужной мысли никак не могу, не вспомню… ищу, ищу… стой! нашел! нашел! А где же моя нужная мысль? Забыл». Написанное он тоже сразу забывал и должен был с трудом перечитывать, чтобы написать следующую фразу. Часто за целый день удавалось написать лишь полстраницы, а то и вовсе ничего.
И все же Лев сидел над дневником с утра до вечера, пока родные были на работе, так как любой шум или разговор мешали ему сосредоточиться. Этот труд отнимал у Засецкого все силы, вызывал головные боли и головокружения. Но это была его работа, его «единственная связь с жизнью», его способ развивать память, бороться с болезнью и отчаянием и не забыть себя прежнего.
А еще это было для него единственной возможностью быть полезным людям — хотя бы другим с подобными травмами и врачам, которые их лечат: «Цель моего писания — показать, как я боролся и борюсь за восстановление своей поврежденной ранением памяти… Это чрезвычайно тяжелая борьба… Я знаю также, что мое писание „История моей болезни“ может оказать неоценимую услугу научным работникам в области мозга и памяти, психологии и медицины, неврологии и прочее…»
Засецкий вел свои дневники 25 лет и исписал мелким почерком почти 3000 страниц. Он посылал тетради Лурии, а сам начинал писать снова и снова, стремясь описать свою историю как можно полнее.
Дневники пациента позволили Александру Лурии развить концепцию системной динамической локализации высших психических функций в мозге, разработать методы диагностики и реабилитации больных с подобными травмами. Ученый писал, что Засецкий «дал нам в руки не только трагический документ. Описывая свою судьбу, он дал нам исключительные по ценности знания».
Книга Лурии «Потерянный и возвращенный мир» уже в 1970-х была переведена на различные языки, издана на Западе и получила широкое признание. История Засецкого стала классическим примером в мировой нейропсихологии, иллюстрирующим не только разрушительные последствия травм мозга, но и его удивительную пластичность — способность к перестройке и компенсации нарушенных функций.
Забытый герой
Лев Засецкий после своего ранения прожил еще 50 лет (что с ним происходило после публикации книги, осталось неизвестным) и умер 9 сентября 1993 года. За боевые заслуги он был награжден орденами Отечественной войны II степени (1947) и I степени (1985), медалью «За победу над Германией».
Однако, несмотря официально пропагандируемое в России почтение к ветеранам войны и мировую известность случая Засецкого, на родине о нем практически забыли. В Кимовске, где он прожил до смерти, о нем не знали даже в краеведческом музее. Его экскурсовод Наталья Кипарина, которая училась в местной школе в советское время, когда Засецкий был еще жив, позже признавалась: «Мы ничего не знали о Льве Александровиче. Как же так, мы столько собирали материалов о наших ветеранах. Приносили их на классные часы. Сколько ведь времени тогда уделялось всему этому! Но о Льве Александровиче мы ничего не знали, ни я, ни мои одноклассники».
Узнали случайно, в 2013 году, когда позвонили журналисты газеты «Вечерняя Москва» с просьбой дать сведения о знаменитом кимовчанине. Тогда музейщики начали искать информацию, нашли карточку Засецкого в архивах военкомата, обратились к его родственникам. Позже те передали часть дневников в музейный фонд.
Лишь в 2015 году в Кимовске на доме № 26 по улице Толстого, где ветеран прожил более 30 лет, наконец появилась скромная памятная доска.
Все это время на Западе личность Льва Засецкого была гораздо более известна, чем на постсоветском пространстве (даже статья в Википедии о нем была только на английском языке). Уже в современности по его дневникам британский психолог и писатель Роберт Вуд создал радиопьесу I'll Fight On («Я не сдамся»), а римский театр Мута Имаго поставил моноспектакль «Лев».
Случай Засецкого вдохновлял и продолжает вдохновлять ученых. Профессор Джерр Леви из Пенсильванского университета отмечала в письме Лурии еще в 1973 году: «Многие, окажись они на месте мистера Засецкого… совершили бы самоубийство или полностью ушли бы… в свой мир отчаяния. Но благодаря своей блестящей одаренности и сверхчеловеческому упорству Засецкий сумел сделать свою жизнь необычайно важной для всего человечества. Я счастлива, что принадлежу к тому же, что и он, виду, населяющему Землю, — виду людей».
«Для чего же тогда нужна война?..»
История Льва Засецкого — это не только медицинский феномен и пример силы духа, но и напоминание о разрушительности войны. Сам Засецкий, прошедший через ее ад, размышлял об этом в своих дневниках:
«Да, война, война… Сколько она наделала бедствий человечеству, сколько она принесла смертей, сколько людей она покалечила, сколько еще людей приковала к постели или лишила возможности вновь творить благие дела. Кто знает, да и наверняка, ведь из этих погибших да покалеченных войной могли быть знатные, а может быть, и великие люди нашего времени, вроде Ломоносова, Пушкина или Менделеева и Толстого… или других каких-либо открывателей чего-то нового, светлого и величественного! И если бы не было войн, человечество давно бы ушло вперед по пути великого мира, достигло бы уже каких-нибудь новых великих открытий! <…> Земля может многократно одеть и обуть все человечество, досыта и до отказа накормить и напоить, до отказа обогреть и осветить многие и многие поколения всего земного шара! Для чего же тогда нужна война, зачем же иметь насилие, рабство, угнетение, убийства, казни, нищету, голод и холод???»
Как видно, даже человек, потерявший четверть мозга, смог сохранить гуманизм и понимал бессмысленность войны. Но и сегодня находятся политики, которые готовы развязывать войны ради идеологических химер и мечты о величии, и люди, которые готовы за эти химеры идти в бой. Атакованные защищаются, сотни тысяч гибнут и получают ранения. И где-то в больницах прямо сейчас пытаются собрать по осколкам свой разрушенный мир такие же, как Лев Засецкий, искалеченные войной, которой не должно было быть.
Читайте также
